Писатель Владимир Личутин: «Кому Россия не мать, тому и Бог не отец»

Сергей Луконин

– Владимир Владимирович, прежде чем стать прозаиком, Вы были газетчиком. Насколько сложен был для Вас переход в художественную литературу?
 

– Работа в газете – каторга, изматывающая человека. Сама газета живёт вроде бы один день, но отбирает у журналиста всю жизнь без остатка. Это своеобразная казарма со своим уставом, военной дисциплиной, диктатом государственной идеологии. Шагай куда указано; шатнулся – долой, на улицу. Но в этой работе кроются и оттенки творчества, когда душа невольно участвует, не спит. Выход: иль в пьянку удариться, смириться с участью, иль безрассудно кинуться в литературу. В газете «Правда Севера» надо было писать о надоях молока, сенокосах, колхозной жизни и т. д. А меня занимали люди, вроде бы простые, но необычные по характеру и судьбе, этакие шукшинские «чудики». И меня стали прижимать сами собратья по газете, поставили условие: иль занимайся рутиной, как и все, иль уходи на улицу… Главный редактор пытался меня защитить. Он говорил позднее с гордостью (уже будучи на пенсии): «Я вырастил трёх писателей: Бабаевского, Овечкина и Личутина». А тогда он невольно подчинился редколлегии: куда деваться старику, если из обкома уже грозятся отставкой. И я, не задумываясь, ушёл на вольные хлеба, в никуда. Хотя какое-то пятнышко света едва брезжило впереди. К тому времени нацарапал первую наивную повестушку. Но зато ждала творческая свобода, ярмо газеты с её «указивками» не пригнетало горбину. Пусть и голодно плоти, но сыто душе.
– В пору молодости Вам приходилось читать деревенскую литературу?
– Само понятие деревенская литература – искусственное, придумано теми «образованцами», книжниками и фарисеями, кто был далёк от народной жизни. Бунин, Шишков, Шолохов, Панферов, Чапыгин, Шергин – это разве деревенские писатели? Уже в моё время появились Абрамов, Носов, Астафьев, Белов, Распутин; пришли в литературу и решительно завладели умами – это разве деревенщина, косная и убогая? Это замечательные русские писатели, которые своей душевностью и духовностью, чистотой и правдой покорили не деревню, но город, теряющий свои исторические истоки и оттого страдающий от нравственного усыхания. Эти книги и меня пробудили от спячки, заставили взглянуть на мир омытым, душевным взглядом, до той поры небрежно скользившим по поверхности жизни. Прежнее, полузабытое, да и вовсе забытое в толчее забот вдруг проявилось из сумрака, как бы омытое живой водою.
– И это стало откровением?…
– Наверное… Потому что повести Белова и Распутина взволновали меня против моей воли. Словно бы средь пустыни вдруг забил ледяной ключ, и одного глотка целебной влаги хватило, чтобы пробудиться и восстать… Может, звучит несколько высокопарно, но случилось нечто подобное. Подумалось: «Боже мой, да мы же оттуда, из того отвергнутого нами по самонадеянности русского мира, мы же все крестьянские дети!» Вот в чём была сила деревенской литературы! Эта мысль созидающая, радостная, беззавистная. Из неё родился стиль, появилась музыка текста, без которой не живёт проза; слова, вроде бы окончательно забытые, но ждавшие этой поры, выпростались из гнёта и запросились в строку. Я не думал, как бы это ловчее, занятнее написать, выстроить интригу, особый залихватский сюжет, которым, кстати, никогда не славилась русская литература, ибо драматургия жизни куда сложнее и занятнее всех писательских придумок и ухищрений. Сам поток романной жизни, поначалу вроде бы похожий на окружающие будни, вдруг увлекает читателя и полоняет целиком, если он душою чувствует настоящую правду жизни, которая до того ускользала от него в скучной прозе быта. Сначала была школа ремесла для приготовишки, необходимая школа, которая невольно с годами усложнялась, и, конечно, известные мастера невольно подвигали к раздумьям. Сначала писал так, как говорят, после текст невольно усложнялся, увлекала симфония народной речи, сложная красота русского языка.

 – Вам, Владимир, очень важно, для кого Вы пишете, кто Ваш читатель?

  – Никогда не задумывался, для кого пишу и кто меня будет читать, а писал, как Бог на душу положит. Народ многослоен, разнохарактерен, и если я сам из народных глубин, то невольно найдутся и те, кому я отзывист, свой для их сердца и ума. Я полагаю, что ни Белов, ни Распутин, ни Евгений Носов не задумывались, какой перед ними читатель. Они пишут языком Отечества, языком нации. Вот и моя душа, видимо, так устроена, что писать гладко неинтересно и скучно, нет сердечного веселья, того хмеля, который возбуждает ум и вызывает музыку.
Ко мне постоянно приступают с претензиями, дескать, тяжёлый язык, надо читать со словарём. Я отвечаю: «Чтение доброй книги – это тебе не галушку в сметане съесть и не торт с клубникою. Это добровольный труд, после которого приходит наслаждение». И ещё не устаю повторять: «Кто не читает книг, тот умер ещё при жизни».
– Не кажется ли Вам, что произошёл водораздел в представлении о своей стране как об огромном пространстве – географическом и духовном? В советские времена появилось выражение «малая родина»…
– Это красивая метафора, и не стоит к ней придираться. Малая родина – это очажок, откуда твои истоки, твой род, твой корень. Она «малая», но она и Родина, со всеми очертаниями, признаками, очарованием, лишь уменьшенная копия её, которую можно охватить взглядом, любовными очами, вспоминать, хранить в сердце, уливаться слезами. И то, что можно охватить взглядом, во всякой подробности, любимой с детства, – и есть малая милая родина. Человек ведь отвлечённо, умом воспринимает выражение «великая Родина». Это что-то туманное, запредельное. Человек, не любящий малую родину, не может любить своё Отечество. А кому Россия не мать, тому и Бог не отец. Поэт Печерин писал: «Как сладко родину ненавидеть». Это философия чуженина, из которой либерал-диссидент позднее выстроит всю идеологию разрушения государства. Но Суворов воскликнул: «Быть русским – какой восторг!» Это необходимое нравственное чувство устроителя Родины.
Страницы: 1 2