Настоятель храма Святой
Троицы в Хохлах — о том, что церковь — это не идеология, а идеал, о
конфронтации церкви и общества и разных прочтениях церковной истории
Я крестился, когда мне было двадцать лет. Не могу сказать, что в жизни случались какие-то колоссальные катаклизмы, катастрофы, которые резко меняли мой внутренний мир. В Евангелии Иисус говорит о том, что Царствие Небесное вызревает в каждом человеке незаметно — как семя сеется в поле, и никто не видит, как оно растет. Я даже не знаю, когда и кем было в меня всеяно это семя — скорее всего, моими неверующими родителями. Сущностные, содержательные вещи, которые они в себе имели и хранили, были мне естественным образом переданы — видение мира, любовь, которая их соединяет, отношение к друзьям, радость о прекрасном.
Кроме того, были книги. В студенческие годы мы уже читали книги, которые были в самиздате, ходили по рукам. Тогда чтение было иным. Книга в семьсот страниц давалась тебе на одну ночь, и надо было ее не просто прочесть по диагонали, а впитать в себя. Мы были тогда, как губки — в 18–20 лет я прочел всего Платона, потому что была жажда. Сейчас я не могу удержать книгу в руках более сорока минут, перестаю читать, потому что перестаю понимать, что читаю, мозги не справляются. А в то время я не просто прочел огромное количество книг — помню их до сих пор и какие-то вещи могу цитировать по памяти. Это была удивительная эпоха передачи поколенческой эстафеты.
Про комсомольское детство и хипповую юность
В школе я был не просто хорошим комсомольцем — я был примерным активистом. Ходил со значком, заседал в каком-то комсомольском штабе, ходил на собрания. Мне был прямой путь в ЦПШ (Центральная партийная школа. — БГ). При этом отличником никогда не был — все мои тройки и двойки возмещались активностью. А когда поступил в институт, это все резко кончилось, потому что я вдруг увидел мир свободных людей и свободных идей. Это были 70-е годы. Уже через месяц после поступления я носил длинные волосы и джинсы с заплатками. Суворовский бульвар, кафе «Аромат», которое все звали «Вавилон», и прочая хипповская тусня в течение многих лет. Я объехал автостопом весь Союз, неоднократно был в милиции, где меня пытались стричь и сажать в спецприемник. Словом, молодость была бурная.
В то время я и крестился. Институт окончил с трудом, потому что где-то «на картошке» у меня из-под майки вывалился крестик. На прямой вопрос преподавателя: «Зачем ты носишь крестик?» — ответил, что я верующий православный христианин. Мне грозило исключение, но один наш преподаватель — он читал курс марксизма-ленинизма и научного атеизма — выступил против. На профессорском заседании он сказал: «Вы что, не понимаете, что у этого хиппи Уминского связи с Западом? Если его исключить, завтра по «Голосу Америки» про всех нас скажут, и мы огребем огромный скандал». Таким странным образом он меня спас, и я совершенно уверен, что поступил так умышленно — это был очень неглупый человек. Свой дикий предмет он преподавал с такой иронией, что всем было ясно — всерьез это воспринимать не стоит. Я остался в институте, но сессию пятого курса сдать не смог, потому что перетусовался. Тем не менее у меня были хорошие отношения с преподавателями (подозреваю, многие из них были верующими), и через год они помогли мне закончить обучение.
Про школу и театр
После института мама взяла меня за шкирку и устроила преподавать французский в свою школу, потому что опасалась, что меня может унести в какую-нибудь совсем неожиданную сторону. Так я стал учителем и одновременно увлекся театром и стал актером в театре-студии Розовского. Свое учительство я переживал с большим трудом — меня просто тошнило от всего, что я видел в советской школе, и театр служил отдушиной. А потом и в театре стало как-то тяжело, и я понял, что что-то в моей жизни не так. В этот момент моя знакомая (теперь очень близкий мне человек, прекрасная художница Елена Черкасова) взяла меня за ручку и привела в храм к священнику, который и стал впоследствии моим духовником. Я не помню, что именно он тогда сказал, но эти слова попали в нужную точку, и после этого в театр я уже не пошел.
Про отца Иоанна Крестьянкина
Вскоре я поехал в Псково-Печерский монастырь, где встретился со старцем, отцом Иоанном Крестьянкиным. Эта встреча стала, наверное, решающей в моей жизни. Я ехал к нему с одним желанием — взять благословение уйти из школы. Все что угодно, но уйти из школы, потому что невыносимо — советская система, дети, звонки, классные часы, родительские собрания, педсоветы.
Псково-Печерский монастырь я увидел впервые. Это было похоже на сказку — монастырь в снегу, в глубоком доле среди огромных сосен. Как будто детский сон вдруг стал явью. До сих пор этот образ возникает в моих воспоминаниях как образ Царствия Небесного.
А когда я увидел отца Иоанна — как он служит, улыбается, как толпятся вокруг него люди — по мне мурашки побежали. Я пробрался к нему через огромную толпу и только успел спросить: «Благословите уйти из школы!» А он улыбнулся и ласково сказал: «Да что ты, милый мой, работай! Работай!» И после этого я вернулся в школу в таком упоении! Я так полюбил свою работу! Я стал хорошим учителем, проработал почти десять лет. Когда я двадцать два года назад выпускал свой класс, то уже был в сане дьякона. Каждому своему ученику подарил Евангелие, хотя это был 1990 год, и все было запрещено.
Сложно сказать, что в конечном счете стало решающим фактором на пути к священству — все сложилось, как в калейдоскопе. Раскололась скорлупа, и появилась открытость. И в этой открытости возникла жажда говорить с Богом.
Страницы: 1 2
Александр Борзенко
Возраст: 52 года
Образование: Московский областной педагогический институт
Работа: настоятель храма Святой Троицы в Хохлах, духовник Свято-Владимирской гимназии
Образование: Московский областной педагогический институт
Работа: настоятель храма Святой Троицы в Хохлах, духовник Свято-Владимирской гимназии
Про родителей и чтение
Мои родители — классическая советская интеллигенция: мама — учитель,
папа — инженер, член партии. Не думаю, что они могли предположить, что
их сын станет священником. Наверное, если бы им такое сказали, они
просто не поверили бы.Я крестился, когда мне было двадцать лет. Не могу сказать, что в жизни случались какие-то колоссальные катаклизмы, катастрофы, которые резко меняли мой внутренний мир. В Евангелии Иисус говорит о том, что Царствие Небесное вызревает в каждом человеке незаметно — как семя сеется в поле, и никто не видит, как оно растет. Я даже не знаю, когда и кем было в меня всеяно это семя — скорее всего, моими неверующими родителями. Сущностные, содержательные вещи, которые они в себе имели и хранили, были мне естественным образом переданы — видение мира, любовь, которая их соединяет, отношение к друзьям, радость о прекрасном.
Кроме того, были книги. В студенческие годы мы уже читали книги, которые были в самиздате, ходили по рукам. Тогда чтение было иным. Книга в семьсот страниц давалась тебе на одну ночь, и надо было ее не просто прочесть по диагонали, а впитать в себя. Мы были тогда, как губки — в 18–20 лет я прочел всего Платона, потому что была жажда. Сейчас я не могу удержать книгу в руках более сорока минут, перестаю читать, потому что перестаю понимать, что читаю, мозги не справляются. А в то время я не просто прочел огромное количество книг — помню их до сих пор и какие-то вещи могу цитировать по памяти. Это была удивительная эпоха передачи поколенческой эстафеты.
Про комсомольское детство и хипповую юность
В школе я был не просто хорошим комсомольцем — я был примерным активистом. Ходил со значком, заседал в каком-то комсомольском штабе, ходил на собрания. Мне был прямой путь в ЦПШ (Центральная партийная школа. — БГ). При этом отличником никогда не был — все мои тройки и двойки возмещались активностью. А когда поступил в институт, это все резко кончилось, потому что я вдруг увидел мир свободных людей и свободных идей. Это были 70-е годы. Уже через месяц после поступления я носил длинные волосы и джинсы с заплатками. Суворовский бульвар, кафе «Аромат», которое все звали «Вавилон», и прочая хипповская тусня в течение многих лет. Я объехал автостопом весь Союз, неоднократно был в милиции, где меня пытались стричь и сажать в спецприемник. Словом, молодость была бурная.
В то время я и крестился. Институт окончил с трудом, потому что где-то «на картошке» у меня из-под майки вывалился крестик. На прямой вопрос преподавателя: «Зачем ты носишь крестик?» — ответил, что я верующий православный христианин. Мне грозило исключение, но один наш преподаватель — он читал курс марксизма-ленинизма и научного атеизма — выступил против. На профессорском заседании он сказал: «Вы что, не понимаете, что у этого хиппи Уминского связи с Западом? Если его исключить, завтра по «Голосу Америки» про всех нас скажут, и мы огребем огромный скандал». Таким странным образом он меня спас, и я совершенно уверен, что поступил так умышленно — это был очень неглупый человек. Свой дикий предмет он преподавал с такой иронией, что всем было ясно — всерьез это воспринимать не стоит. Я остался в институте, но сессию пятого курса сдать не смог, потому что перетусовался. Тем не менее у меня были хорошие отношения с преподавателями (подозреваю, многие из них были верующими), и через год они помогли мне закончить обучение.
Про школу и театр
После института мама взяла меня за шкирку и устроила преподавать французский в свою школу, потому что опасалась, что меня может унести в какую-нибудь совсем неожиданную сторону. Так я стал учителем и одновременно увлекся театром и стал актером в театре-студии Розовского. Свое учительство я переживал с большим трудом — меня просто тошнило от всего, что я видел в советской школе, и театр служил отдушиной. А потом и в театре стало как-то тяжело, и я понял, что что-то в моей жизни не так. В этот момент моя знакомая (теперь очень близкий мне человек, прекрасная художница Елена Черкасова) взяла меня за ручку и привела в храм к священнику, который и стал впоследствии моим духовником. Я не помню, что именно он тогда сказал, но эти слова попали в нужную точку, и после этого в театр я уже не пошел.
Про отца Иоанна Крестьянкина
Вскоре я поехал в Псково-Печерский монастырь, где встретился со старцем, отцом Иоанном Крестьянкиным. Эта встреча стала, наверное, решающей в моей жизни. Я ехал к нему с одним желанием — взять благословение уйти из школы. Все что угодно, но уйти из школы, потому что невыносимо — советская система, дети, звонки, классные часы, родительские собрания, педсоветы.
Псково-Печерский монастырь я увидел впервые. Это было похоже на сказку — монастырь в снегу, в глубоком доле среди огромных сосен. Как будто детский сон вдруг стал явью. До сих пор этот образ возникает в моих воспоминаниях как образ Царствия Небесного.
А когда я увидел отца Иоанна — как он служит, улыбается, как толпятся вокруг него люди — по мне мурашки побежали. Я пробрался к нему через огромную толпу и только успел спросить: «Благословите уйти из школы!» А он улыбнулся и ласково сказал: «Да что ты, милый мой, работай! Работай!» И после этого я вернулся в школу в таком упоении! Я так полюбил свою работу! Я стал хорошим учителем, проработал почти десять лет. Когда я двадцать два года назад выпускал свой класс, то уже был в сане дьякона. Каждому своему ученику подарил Евангелие, хотя это был 1990 год, и все было запрещено.
Сложно сказать, что в конечном счете стало решающим фактором на пути к священству — все сложилось, как в калейдоскопе. Раскололась скорлупа, и появилась открытость. И в этой открытости возникла жажда говорить с Богом.
Страницы: 1 2
